И свет во тьме светит, и тьма не объяла его

Становление национальных языков было связано с вытеснением мертвых «сакральных» языков языками, основанными на живой разговорной речи. В то же время, задачей национального литературного языка является унификация языкового пространства, а значит, стирание или как минимум сглаживание диалектных различий, существующих внутри любого этноязыкового сообщества. Таким образом, появление стандартизированных языков выявило проблему соотношения литературной нормы и диалекта. В донациональную эпоху диалектное разнообразие не составляло проблемы, так как отсутствовало само требование языкового единства всех социальных слоев и регионов государства. Появление общеобязательного языкового стандарта, как письменного, так и устного, тут же противопоставило «эталонный» литературный язык и диалекты как «отклонения» от нормы. В ситуациях, когда дистанция между литературным языком и диалектами была невелика, это не вызывало особых проблем. Однако нередко возникали случаи, когда литературный стандарт претендовал на доминирование над диалектами, отстоящими от него в лингвистическом плане достаточно далеко. Возникал вопрос, что считать отдельным языком, а что – диалектом. Создавалась почва для политических конфликтов на языковой основе, когда статус того или иного наречия становился яблоком раздора между сторонниками включения этого наречия в состав более крупного национально-языкового пространства на правах диалекта и сторонниками его обособления в качестве отдельного языка. В последнем случае носители диалекта получали возможность претендовать на статус отдельной нации с правом создания собственного государства.

Такая ситуация возникла и в восточнославянском мире в Новое время, и здесь языковая конфликтность достигла значительных масштабов и драматизма. Собственно, именно в Новое время, в период формирования наций, вопрос о соотношении и статусе восточнославянских наречий был впервые поставлен со всей определенностью. Дело в том, что со времен Киевской Руси для всех восточных славян была характерна этноязыковая идентификация, связанная с представлениями о себе как о «Руси», «русском народе», а о своем языке – как о «русском». Необходимо отметить, что до Нового времени эта «русская» идентификация не была национальной в современном смысле слова. «Русскость» была связана с понятием «русской веры» - православия, пришедшего на восточнославянские земли во времена Киевской Руси и принесшего с собой особый язык богослужения – церковнославянский. «На стыке» церковнославянского и местных диалектов сложился особый «светский» письменный язык – древнерусский, на котором писались правовые акты, составлялись летописи, а также создавались произведения зарождавшейся светской литературы (наиболее яркий пример – «Слово о полку Игореве»). Этот язык был общим для всех восточных славян, и на его основе со временем мог сложиться общий национальный язык.

Однако после падения древней Руси под ударами татарских орд в 13 в. и вхождения восточнославянских земель в состав разных государственных образований – Литвы, Польши, Московского государства, - языковые процессы у восточных славян развивались не одинаково. Письменный язык Западной Руси, оказавшейся под властью Литвы и Польши, развивается на белорусско-украинской диалектной основе и испытывает все возрастающее влияние со стороны польского языка, прежде всего, в лексическом плане. Язык Московской Руси развивается на базе великорусских диалектов. В отличие от Западной Руси, где позиции православной церкви были ослаблены под натиском польско-католической экспансии, письменный язык Москвы по-прежнему развивается под сильным церковнославянским влиянием.

К 17-18 вв. языковые различия внутри восточнославянского мира уже осознавались: жители Западной Руси отличали свой «русский» язык от языка восточных соседей, чей язык, как правило, определялся как «московский». Внутри западнорусского ареала также шла дифференциация между белорусскими и украинскими диалектами, в результате чего к 17 в. на Украине язык белорусов иногда стал определяться  как «литовский». Со своей стороны, жители Московской Руси определяли западнорусский язык как «литовский» или «белорусский», причем этими определениями характеризовался язык всех жителей Западной Руси, без разделения на украинцев и белорусов. С присоединением к России левобережной Украины великороссы начинают выделять украинские говоры как отдельное явление, обозначая их как «малорусское наречие/язык»; термин «белорусский язык» окончательно закрепляется в понимании, приближенном к современному.

Вместе с тем, каждая группа восточных славян продолжала определять свой язык как русский, а внутривосточнославянские языковые различия не были четко концептуализированы. Концептуализация начинается в 19 в., когда происходят процессы становления национального сознания и возникает необходимость в выработке единообразного языкового стандарта, что предполагало четкие представления о соотношениях и статусах восточнославянских наречий.

19 век характеризуется выраженным политико-культурным доминированием великороссов в восточнославянском мире. Россия «собрала» в своем составе практически все земли исторической Руси (за исключением Галиции и Закарпатья, оказавшихся под властью Австрийской империи); в 18-19 вв. на великорусской диалектной основе формируется современный русский литературный язык.

Западнорусская (белорусско-украинская) языковая традиция, напротив, под натиском полонизации переживает упадок и к 18 веку практически прекращает свое существование. Письменный западнорусский язык, с одной стороны, вытесняется польским, основным языком «высокой» культуры Речи Посполитой, ставшим родным для ополяченной западнорусской аристократии. С другой стороны, остатки православной элиты, сохранившей «русское» сознание, все больше ориентировались на «московскую» литературно-языковую традицию. Это было связано с рядом обстоятельств. В православной среде сохранялись представлениями о Руси как о конфессиональном и этнокультурном единстве восточных славян, что вполне допускало идею единого для них всех национального языка. По мере экспансии польско-католической культуры и унии, Московское царство начало закономерно рассматриваться православными западнорусскими элитами в качестве защитника и покровителя. Кроме того, Московская Русь не испытала столь мощного инокультурного влияния, как западнорусские земли. Несмотря на несколько столетий монголо-татарского ига, на культурно-языковой ситуации на северо-востоке Руси это практически не сказалось. Татары не навязывали русским своей культуры, поэтому язык Московской Руси продолжал развиваться в русле традиции, заданной в древнерусский период, приняв в свой лексикон крайне незначительное число тюркских слов. Это составляло разительный контраст с Западной Русью, где польская религиозная и культурная экспансия привела к массированной инфильтрации в язык полонизмов, и говорило в пользу московской языковой традиции как более «чистой» и эталонной для православных Западной Руси. К 19 веку культурно-языковое лидерство великороссов было очевидным, поэтому именно их язык стал восприниматься как общевосточнославянский/общерусский.

Русофильские тенденции были характерны и для «белого» униатского духовенства, сохранявшего «русскую» идентификацию и стремившегося сохранять в унии православную обрядовость и церковнославянский литургический язык. Сопротивляясь полонизации и латинизации, многие униаты приходили к идее о необходимости расторжения унии и возвращении в православие. Именно по инициативе униатов-русофилов во главе с Иосифом Семашко была осуществлена ликвидация унии в Российской империи. Из рядов потомков униатского священства на белорусских землях вышло немало представителей западнорусизма – движения, отстаивавшего идею принадлежности белорусов к «триединому русскому народу».

Примечательно, что идея общерусского национально-языкового единства получила поддержку и среди униатов Галиции и Закарпатья в составе Австрийской империи, где уния не только не была ликвидирована, но и переходы униатов в православие не приветствовались. Как отмечает современный историк А. Миллер, «в XIX веке настолько значительная часть униатских священников была в лагере русофилов, что Вена и Ватикан в начале 1880-х годов были вынуждены организовать тотальную чистку униатского духовенства и провести реформу местных семинарий» [4]. О роли униатской церкви в зарождении русского движения в Галичине писал и непосредственный участник этого движения О.А. Мончаловский: «Именно в русской церкви, хотя и униатской, и среди ее верных, под соломенными крышами, тлела искра национальной мысли; церковь отделяла русский народ не только от костела, но и от польской национальности, церковь сохраняла русский язык и русское письмо и оберегала национальные предания. В церковных службах св. Владимиру, св. Ольге, св. Борису и Глебу и другим нашим национальным святым и священники, и народ читали и слышали о „русском роде", а это с живыми  преданиями и рассказами, ходившими в народе о Киеве, о Почаеве и других русских городах и местах благочестивого  паломничества, о казацких войнах с Польшею и т. п. создавало в умах галичан образ Руси и утверждало их о племенной к ней принадлежности» [5].

На западной Украине в конце 19 – начале 20 вв. действует целая сеть русофильских организаций и обществ (Ставропигийское братство во Львове, Обществo им. А. Духновича, Общество им. М. Качковского), ведущих издательскую и просветительскую деятельность на языке, приближенном к русскому литературному. Русофильское движение на этих землях, воспринимаемых ныне как оплот украинского национализма, сохранялось и в первой половине 20 в. Оно понесло тяжелый урон от репрессий со стороны австрийских властей во время первой мировой войны и окончательно угасло после присоединения этих земель к советской Украине [6].

Вместе с тем, в 19 – начале 20 вв. на белорусских и украинских землях все еще сохранялась социально-языковая стратификация, а унифицированное национально-языковое пространство не сложилось. Русский язык был языком сугубо городским – языком администрации и образованного слоя, в первую очередь, русофильски настроенной интеллигенции и духовенства. На бытовом уровне среди основной массы крестьянского населения продолжали хождение местные разговорные диалекты, сохранявшие как сугубо местные языковые особенности, так и пласт привнесенной польской лексики. Дистанция между этими диалектами и русским литературным языком, выработанном на преимущественно великорусской основе, была очевидна всем – именно поэтому идея национального единства восточных славян нашла воплощение в форме «триединого русского народа», состоящего из трех диалектных групп – великорусов, белорусов и малорусов (украинцев). Такое диалектное членение русского языка было, в частности, отражено во Всероссийской переписи населения 1897 г.

Сторонники общерусского единства относились к факту существования белорусских и украинских говоров вполне толерантно, рассматривая их как местную специфику, обогащающую русское культурное разнообразие. Более того, ими допускалась ограниченная литературная обработка местных наречий и использование их в разных сферах общественной жизни (школа, СМИ). Многие ученые общерусских взглядов внесли значимый вклад в изучение белорусской и украинской этнографии и языковых особенностей – достаточно вспомнить труды Е.Ф. Карского по белорусской лингвистике. Но в то же время, русофилы ориентировались на русский как на основной язык «высокой» национальный культуры, к которому со временем будут приобщены массы белорусского и украинского крестьянства.

В то же время, в противовес общерусской модели национально-языкового строительства, основанной на «экспансии» русского языка в народные массы, среди части местной интеллигенции возникает альтернативная концепция, ориентированная на крестьянские разговорные диалекты и создание на их основе полноценной национальной культуры. Белорусские и украинские диалекты возвышались до статуса национальных языков, равных по статусу русскому. Как следствие, возникала ситуация конкуренции между русским языком, с одной стороны, и белорусским/украинским – с другой, - так как оба они претендовали на роль доминирующего языка национальной культуры для белорусов/украинцев.

Таким образом, в восточнославянском мире в 19 в. наметились две основные модели национально-языкового строительства. В соответствии с первой, восточнославянские наречия представляют собой единый язык с общим литературным стандартом; белорусским и украинским говорам отводится статус диалектов. В соответствии со второй моделью, белорусские и украинские говоры представляют собой самостоятельные языки, выступающие «на равных» с русским, а белорусы и украинцы, соответственно, являются отдельными восточнославянскими народами.

Обе эти модели строились на принципиально разных философиях национально-языкового строительства. По мнению О. Неменского, в первом случае за основу бралась «высокая» городская русскоязычная культура, которая по мере складывания механизмов национальной солидарности, должна была стать основой коммуникации между всеми социальными группами «большой русской нации». Во втором речь, напротив, шла о создании национальной культуры на основе «низких» разговорных диалектов простого народа. Если в первом случае речь шла о «демократизации» аристократической городской культуры и языка, то во втором – об «аристократизации» «низкого» языка, когда считавшийся просторечным диалект должен был стать языком изящной словесности, искусства, науки и т.п. [7]. Возникновение столь разных культурно-языковых ориентаций не могло не привести к их столкновению и противостоянию.

Первоначально идея белорусской/украинской национально-языковой самостоятельности развивалась в рамках «русского» дискурса, скорректированного в том смысле, что белорусы, великорусы и малорусы-украинцы являются не триединым русским народом, а тремя русскими народами, а белорусский, (велико)русский и украинский – тремя самостоятельными русскими языками. В отличие от сторонников общерусского единства, считавших этноязыковые различия восточных славян несущественными, сторонники национально-языкового обособления белорусов и украинцев указывали на то, что белорусско-украинская (западнорусская) языковая традиция слишком долго развивалась обособленно от великорусской, в принципиально ином культурно-историческом контексте (тесная связь с Польшей). А значит, белорусы и украинцы являются носителями самостоятельных национально-языковых идентичностей.

Так, в книге А. Ефименко по истории Украины, опубликованной в начале 20 в., пишется: «”Русский народ, русская история”, говорим мы и не хотим знать или забываем, что на свете не одна русская народность и не одна русская история. Русский народ делится на две больших отрасли: севернорусскую, или великорусскую, и южнорусскую, или малорусскую, украинскую. Каждая из этих двух русских народностей жила в прошедшем своей собственной жизнью, имела свою самостоятельную историю (о третьей ветви русского народа – белорусах – мы не упоминаем, так как она слишком мало жила самостоятельной политической жизнью и не имела своей истории). Эти две русских истории очень не похожи  одна на другую, хотя, казалось бы, между северноруссами и южноруссами нет большой разницы. Уж очень различно сложились исторические судьбы двух половин так разросшегося русского племени» [8, c. 3-4].

Сходных взглядов придерживался и белорусский поэт М. Богданович. Однако, в отличие от А. Ефименко, о белорусах он пишет как о полноценном и самостоятельном субъекте русской триады: «Рускiх народаў тры. Усе яны аднаго кораню, але шмат часу жылi па-асобку i так сталося з iх тры розных рускiх народа; у кожнаго – сваё найменне, свая гаворка, свае звычаi, свае песьнi, свая вопратка. Адзiн рускi народ жыве пад Масквою i далi; завецца ён вялiкарускiм. Другi жыве пад Кiявам i завецца украiнскiм. Мы – трэцi народ рускаго кораню, завёмся беларусамi, i старонка наша завецца Беларусь» [9].

Однако ситуация постоянной конкуренции с русским языком, необходимость подчеркивать и обосновывать самостоятельность и самодостаточность  белорусского/украинского языка вела к тому, что идея «русскости» как некого общего атрибута восточных славян постепенно отходила на дальний план, а в наиболее радикальных версиях белорусского и украинского национализма и вовсе была поставлена под сомнение.

Полемика между идеологами общерусского единства и белорусскими и в первую очередь украинскими языковыми партикуляристами стала значимым явлением общественно-политической жизни России рубежа 19-20 вв.

Свою позицию сторонники общерусского единства аргументировали тем, что русский к началу 20 в. сложился как развитый национальный язык, за которым стояла мощная культурная традиция европейского уровня. Вхождение в пространство «высокой» русской культуры виделось ими как благо для белорусского и украинского населения, в то время как «замыкание» в собственной языковой «скорлупе» обрекало его на культурное отставание [10].

Сторонники белорусской/украинской языковой самостоятельности, напротив, обосновывали свое мнение тем, что культурный потенциал народа в полной мере может раскрыться только на родном наречии. Так, критикуя преподавание на русском языке в белорусских школах, М. Богданович в 1914 г. писал: «Устраняя белорусскую речь из школы, мы ведем к растрате громадной, многовековой духовной работы целого народа, сбиваем мысль ребенка с привычных психологических тропинок и грубо урезываем его душевный мир»[11].

Реальная ситуация развивалась по сценарию, промежуточному между этими двумя крайними позициями. После октябрьской революции белорусским и украинским национальным активистам удалось добиться оформления белорусской и украинской государственности в форме союзных республик в составе СССР. Белорусский и украинский литературные языки получают мощный импульс к развитию, а общерусская идеология осуждается как «шовинистическая». В то же время, выяснилось, что жесткий языковой партикуляризм, проповедуемый многими радикальными националистами, так и не прижился на уровне массового сознания. Русский язык, как язык межнационального общения и «традиционный» язык городской культуры, занял доминирующие позиции в городах Белоруссии, юго-востока и, в значительной мере, центра Украины. В ходе индустриализации и урбанизации, вызвавшей массовую миграцию белорусских и украинских крестьян в города, переход с «сельских» белорусских и украинских говоров на «городской» русский язык протекал безболезненно и незаметно. Более того, можно утверждать, что на бытовом уровне отсутствовало четкое разграничение между русским языком, с одной стороны, и белорусскими/украинскими говорами – с другой. Об этом, в частности, свидетельствует широкое распространение смешанных просторечий – «трасянки» и «суржика». В то же время, сложилась традиция «высокой» городской культуры на белорусском и украинском языке, которой, однако, не удалось занять монопольное положение (за исключением западной Украины) и вытеснить из широкого бытового употребления русский язык. Сосуществование в национальном пространстве Белоруссии и Украины двух языковых систем требует выработки некого баланса между ними, найти который, однако, оказывается не просто, что порождает определенную политическую напряженность на почве языкового вопроса. В первую очередь это касается Украины, где языковой вопрос остается одной из болезненных тем с момента провозглашения независимости.

Таким образом, широкое распространение русского языка в Белоруссии и на Украине обусловлено историческими и этнокультурными факторами и не может быть объяснено примитивной схемой «русификации». Для восточных славян традиционно была характерна ориентация на общие литературно-языковые стандарты, развивавшиеся под влиянием местной православной традиции. Восприятие современного русского языка как общевосточославянского (общерусского) литературного стандарта – «наследника» церковнославянского и древнерусского – было вполне органичным. Вместе с тем, в Белоруссии и на Украине в Новое время предпринимаются попытки выработки отдельных литературных языков на основе местных говоров, испытавших сильное польское влияние в период пребывания этих земель в составе Великого княжества Литовского и Речи Посполитой. Как следствие, возникают конкуренция и противоборство между разными языковыми ориентациями, что по сей день провоцирует определенную политическую напряженность в Белоруссии и в особенности на Украине.
Список литературе по ссылке.